«Я потеряла чувствительность. — Айрин вытащила иглу, и появилась небольшая капля крови. Айрин ее слизнула. — И вкус у меня почти потерян. Различаю соленое от сладкого, но не более того. Иногда мне кажется, что это только воспоминание от вкуса, с тех времен, когда я еще все чувствовала…»

(Людмила Улицкая, «Сквозная линия»)

 

Ни одну историю не расскажешь, если не упомянешь любовь. Родина, мать, дети – конечно, да. Но это все, как говорят математики, дано. Встроено. Вариантов нету – разве только погрешности. А вот найти из сотен тысяч своего человека – это задачка, условие к которой пишешь сам, и с годами оно становится все объемнее и меняется без конца.

 

Вначале довольно того, чтобы «всегда ходить в школу вместе, и в танцах выбирай меня, а я буду выбирать тебя. Мы всегда будем вместе, если за нами не будут следить». На кодексе любви Тома и Бекки я продержалась долго, пока сестры Бронте не добавили в него романтизма, страданий и жертвенности, а заодно научили, что для счастья вовсе не нужно быть таинственной красавицей. Достаточно прекрасной души. Вранье, конечно… Кстати о вранье. Какие без него отношения, тем более – любовь? Сумей промолчать или чуть приукрасить события – вот тебе и счастье.

 

Впрочем, ложь мужчины и женщины используют с разными целями. Взять, к примеру, Одиссея.

 

Он «достиг всего, чего желал: начинил собой человеческую культуру, как в свое время троянского коня, наследил во всех морях, разбросал свое семя по многим островам, ото всех уходил, чтобы в нужный час вернуться к царским обязанностям, на милую родину. Он обманул всех, с кем сводила его судьба. …Одиссей остался героем тысячелетий — как великий лжец, авантюрист, обольститель… Как он был искусен в выдумке обмана! Он просматривал наперед чужие пути мысли, чтобы обогнать, обойти, превозмочь, устроить ловушку, победить! …Так он вписан в память народов — как великий конструктор и архитектор умной лжи…

 

Пенелопа же осталась ни с чем. Она все сидела со своей пряжей многоразового использования, пряла да распускала, и ложь ее, как и ее рукоделие, была пластична и уклончива…

 

Какого-то специального женского качества — врального — она была лишена. А между тем женское вранье, в отличие от мужского, прагматического, — предмет увлекательнейший. Женщины все делают иначе, по-другому: думают, чувствуют, страдают — и лгут…

 

Боже милостивый, как они лгут! Речь идет, конечно, только о тех, кто, в отличие от Пенелопы, к этому одарен…»

 

О тех, кто одарен, лучше всего поведал граф Толстой. Жахнув по мне сперва «Крейцеровой сонатой», сделал контрольный «Анной Карениной». Убедив, что ложь женщины почти всегда связана с сокрытием новой любви от изжитой. И объяснив, что любовь – не только романтизм и жертвенность, а – страсть и чувственность. И когда этого нет, то и любви нет тоже.

 

Вообще русская классика малость жестока для юных – после чеховских и толстовских пассажей о браке, каких-то тоскливых, не оставляющих ни грана надежды, что у тебя будет иначе, чем «Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что написано в газете? Послать за доктором. Горло болит у Маши», – хочется доказать всем, всем, что ты эту систему сломаешь. И – одновременно – повеситься, потому что великий писатель зря не скажет, вон и учительница подтверждает, и в учебнике написано – гении.

 

Со временем понимаешь, что прожила, собственно, все сюжеты, рассказанные в книгах – жаль, что не только куски беспримесного счастья, но и ошибки героинь испытаны на собственной шкуре. Но именно вот то время, когда любила, и засчитывается за по-настоящему прожитое.

 

Судьба вообще не балует оригинальностью – все, что с тобой было, уже кем-то описано. И книги уже не дарят надежду на несбыточное, как раньше, а объясняют, что, собственно, с тобой происходит и как быть дальше. Вот, скажем, было время, когда «читала «Анну Каренину», чтобы сопоставить некоторые события своей распадающейся лично-семейной жизни и настоящую драму настоящей женщины — с завитками на белой шее, женственными плечами, оборками на пеньюаре и с рукодельной красной сумочкой в пианистических пальцах…»

 

Впрочем, настоящесть тогдашних драм тускнеет перед теми, что подкидывает жизнь, и длинных романов становится читать совсем некогда – как и крутить их, увы. Как-то внезапно стало ясно, что на века ничего нету, и от твоих намерений и стараний мало что зависит.

 

Да и книг хочется современных, недлинных и емких, – Анну жаль, конечно, но что она знала о жизни, со своими завитками и оборками? Время летит с такой скоростью, что некогда заламывать собственные пальцы, не менее пианистические, кстати – предаваться страданиям не дает сука-жизнь.

 

Разве замутишь что-нибудь эпистолярное, для души, с приятным собеседником, да и плачешь, если время есть, над прекрасным:

 

«А вот теперь весна, так и мысли всё такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; всё в розовом цвете. Я к тому и написал это всё; а впрочем, я это всё взял из книжки. Там сочинитель обнаруживает такое же желание в стишках и пишет —

 

Зачем я не птица, не хищная птица!

 

Ну и т. д. Там и еще есть разные мысли, да бог с ними!»

 

Нету времени страдать – уходишь в оффлайн, да и дело с концом.

 

А истинная любовь – что ж… Она – сквозной линией через все сущее. Как и сопутствующая ей ложь. Как древнее море, осыпающиеся пологие горы, цепкие жесткие травы, пыль и греки с их многочисленными богами, царями и героями – буквально на все вкусы.

 

Кроме печальной Пенелопы, просидевшей сиднем у прялки в ожидании скитавшегося невесть где мужа, была еще отважная Медея, ради любимого совершившая кражу и уехавшая с ним в другую страну.

 

«Пока вода согревалась на керогазе, Медея застилала свою постель, складывая подушки и одеяла в сундучок у изножья кровати, и бормотала коротенькое утреннее правило из совершенно стершихся молитвенных слов, которые, невзирая на их изношенность, неведомым образом помогали ей в том, о чем она просила,— принять новый день с его трудами, огорчениями, чужими пустыми разговорами и вечерней усталостью, дожить до вечера радостно, ни на кого не гневаясь и не обижаясь. Она с детства знала за собой это неприятное качество — обидчивость — и, так, давно с ней борясь, не заметила, что уже многие годы ни на кого не обижается.

 

Добормотав последнее, она тщательно, выработанным за многие годы движением сплела косу, свила ее в узел, обмотала голову черной шелковой шалью, выпростала длинный хвост из-под пучка на шею и вдруг увидела свое лицо в овальном зеркале, обложенном ракушками. …Медея с некоторым удивлением разглядывала свое лицо — внимательно и строго, и поняла внезапно, что оно ей нравится. В отрочестве она много страдала от своей внешности: рыжие волосы, чрезмерный рост и чрезмерный рот; она стеснялась больших рук и мужского размера обуви, который носила…

 

«Красивая старуха из меня образовалась»,— усмехнулась Медея и покачала головой».

 

Что же было там, в середине веков? Между временами юной колхидской царевны и Медеи Мендес, урожденной Синопли, с Таврических берегов? Что было в середине жизни – между надеждой и отвагой юности и вдовьей одеждой? Сколько всего Медей уместилось в этом промежутке, сколько раз рождалось и умирало то, ради чего воровали, убивали, жертвовали всем и всеми – и врали без конца, приукрашивая и скрывая?

 

Было бы неплохо вот так, молчаливой суровой старухой жить среди многочисленных родственников, пыли, соленой воды и гор, все про них понимая. Гулять, пока солнце еще не раскалило землю. Ходить не праздно, быть «собирательницей шалфея, чабреца, горной мяты, барбариса, грибов, шиповника, но не упускать также и сердоликов, и слоистых стройных кристаллов горного хрусталя, и старинных темных монет, которыми полна была тусклая почва этой скромной сценической площадки всемирной истории».

 

Жизнь по-прежнему щедра на подарки: вот опять на утренней прогулке подобрала сердолик. Положить рядом с другими, на окошко летней кухни – там, где за занавеской спрятаны от досужих внуков пачка папирос, шкалик темного стекла и толстостенная рюмочка.

 

Время вспоминать…

 

Так что же было – между?

 

«Она стряхнула с маленькой груди остатки воды, с трудом натянула на узкое мокрое тело джинсы. В пружинистых ее волосах, в прическе, которая еще не называлась «афра» и была ее собственной и ничьей больше, тоже лежали круглые капли воды. Несколько маленьких, жестких даже на вид шрамов, уже волнующих и любимых, отмечали ее тело под грудью, с левой стороны живота и на правом предплечье. Кажется, она была совершенно неженственной. Но все женщины, которых он знал прежде, в сравнении с ней казались не то манной кашей, не то тушеной капустой…»

 

Такая ерунда, в сущности. А ведь это и было счастьем.

 

Надежда на то, что вот так, сквозной линией от начала до конца чьей-то жизни, жива в каждой барышне, читающей романы.

 

«Этo «Дорога на эшафот», старинный французский пасьянс, чаще раза в год он не получается. А сейчас я сидела, ждала тебя — и вот, сложился… В этом знак расположения к дому, времени, этому месту… Отчасти и к тебе. Хотя у тебя совсем другие покровители, от другой стихии…»

 

Любви в жизни сколько угодно. А что она такое, в чем она состоит – не знает никто.

 

«Все определяется сантиметрами, минутами, уровнем содержания гормонов. Но ведь это только вопрос веры. На практике оказалось, что я исповедую другую веру, что мне важно еще и выражение лица, внутреннее движение, поворот слова и поворот сердца. А если этого нет, то мы друг для друга только вещи, которыми пользуются. Собственно говоря, меня это больше всего и мучает: разве кроме взаимоотношений тел нет никаких иных? Разве нас с тобой ничего не связывает, кроме объятий до потери мира? Разве там, где теряется ощущение границ тела, не происходит никакого общения превыше телесного? …Скажи — нет! Ты скажи — нет! Неужели ничего между нами не происходило, что не описывается никакими параметрами? Но тогда нет ни тебя, ни меня, вообще никого и ничего, а все мы механические игрушки, а не дети Господа Бога. Вот тебе стишок, и, прошу тебя, скажи «нет».

 

Играй, кентавр, играй,

химера двух природ,

гори, огонь, по линии раздела

бессмертной человеческой души

и конского невзнузданного тела.

Наследственный удел — искусство перевоза.

Два берега лежат, забывши о родстве,

а ты опять в поток, в беспамятные воды,

в которых я никто,— ни миру, ни тебе».

 

 

Цитаты:

Ф.Достоевский, «Бедные люди»

Л.Толстой, «Крейцерова соната»

М.Твен, «Приключения Тома Сойера»

Л. Улицкая, «Сквозная линия», «Медея и ее дети»